Гость программы Дианы Арбениной «Последний герой» Андрей Макаревич рассказал читателям НСН о том, почему ненавидел музыкальную школу, чего не могут музыканты-духовики, какие бывают корпоративы и как действует на Мика Джаггера бокал сухого вина перед концертом.

- Скажи, кто тебя научил играть на гитаре? Помню, когда впервые ты мне подыграл на программе «Смак», я подумала: «Странно, Макаревич умеет играть на гитаре. И так клево». Когда ты взял свои первые «три аккорда»?

- Какого-то одного учителя не было. В школе он мне показал три блатных аккорда на семиструнке. Я еще не знал тогда, что бывают шести- и семиструнки, и я играл какие-то ужасные дворовые песни. Потом стал подбирать Битлов и услышал, что звучит не так. Вот вроде гармония та, а не похоже. Потом мне сказали: «Дурачок, у них шестиструнные гитары». Тогда я понял, что целый год прожит зря. Я учился на семиструнке, сам, а тут надо переучиваться.

- А это тяжело? Они очень отличаются?

- Принципиально другие аккорды. Потом, семиструнка имеет открытый мажорный строй, она красиво звучит. А на шестиструнке строй звучит как гадость. Зато на шестиструнке в аккорде все шесть струн звучат, а на семиструнке – нет. Три-четыре верхних, два баса, а в середине одна мешает. Саша Розенбаум, например, седьмую убрал. У него получился свой строй - семиструнный, но с шестью струнами на инструменте.

- А музыкальная школа была какая-нибудь?

- Было два с половиной года музыкальной школы по классу фортепиано. Я ее ненавидел. И я победил своих родителей. Они сказали: «Да черт с тобой». А потом, когда уже заиграли в группе и вдруг решили взять духовую секцию, вспомнил, как ноты пишутся. При всей ненависти к этому процессу. Потому что «дудки», оказывается, сами не могут, им нужно было написать партию.

- Вы когда-нибудь делали что-нибудь с симфоническим оркестром? Как ты к этому относишься?

- Делали, с оркестром Миши Рахлевского 7 лет назад. Мы столкнулись с тем, что чудовищно трудно на концерте озвучить оркестр, если рядом играет группа. Нужно было сделать так, чтобы группа не тужилась играть тихо, не перекрывала оркестр и были слышны все его инструменты. 10 лет назад это ни у кого не получалось. Сейчас получается. Ну, потом на записи можно что-то поправить, вытянуть, а живьем – один раз сыграли и все. И еще мы играли с оркестром Спивакова, правда, всего один или два концерта. Это было не с «Машиной», а с джазовыми ребятами. И вот тоже – они все красиво расписали, но поймать джазовый свинг не могут. Играют, как по линеечке. В общем, с большим-большим трудом мы с ними соединились.

- Тебе интересен этот процесс?

- Не очень. Вообще это один из признаков умирания жанра. Обычно в какой-то момент начинается: а давайте играть unplugged. Все начинают играть unplugged. Два года такая мода. Потом – а вот эти хардушники сыграли с оркестром, давайте все играть с оркестром. Третье увлечение: а давайте перепоем старые хиты – все поют старые хиты. Это все признаки «кислородных подушек».

- Когда я ехала на эфир, поняла, что хочу задать тебе один вопрос: наблюдая за тем, что ты делаешь и наблюдая за тем, что делают другие, я понимаю, что ты единственный не пытаешься никому ничего доказать и не пытаешься никого завоевать.

- Ну, с одной стороны я не слышу, чтобы БГ кого-то завоевывал. А недавно мне кто-то очень хорошо сказал (самому это даже в голову не пришло): «Машина времени» образовалась, когда Окуджаву смешали с Битлами. Окуджава тоже ничего никому не доказывал. Он просто тихо рассказывал о том, что у него внутри творится. Мне раньше казалось, что есть разные жанры, сейчас я понимаю, что нет никаких жанров на самом деле. Есть разные краски просто.

- У «Машины» есть песня «Меня заказали». Расскажи, почему она была написана?

- Всякий был опыт. Я помню, в семидесятые годы мы и свадьбами не гнушались. Потому что очень хотелось колонки купить новые или какой-то динамик. И тут приглашают тебя сыграть на свадьбе. И ты, стиснув зубы понимаешь, что все это будет ужасно. Потом, началась эпоха корпоративов. Корпоративы бывают разные, как ты знаешь. Бывает, что собрались люди, которые хотят послушать эту группу и тогда получается просто маленький концерт. А бывает «юбилей Гиви Бабаевича», которому хотят сделать подарок, и там неизбежно будет какое-то напряжение. Вот на вторые мы стараемся не ездить, но какой-то опыт был все-таки в молодые годы.

- Каким образом вам удавалось сыграть на Красной площади в современной России?

- Тогда было 25 лет группе, мы затеяли эту штуку, потому что до этого вообще впервые на Красной площади прошел концерт и Дидье Маруани вроде бы. Это был прецедент. Времена были хорошие. К нам тогда хорошо относились абсолютно все, перестройка случилась. Надо было получить разрешение. Выяснилось, что Красная площадь принадлежит не Лужкову, который уже был мэром Москвы, а Кремлю. Значит комендант Кремля, генерал Барсуков, должен был подписать разрешение. Мне все говорили, что он не подпишет, потому что ненавидит эту музыку. Я к нему пошел и он написал: «Не возражаю, согласовать с Лужковым». До последнего дня у нас не было разрешения Лужкова. Мы уже все делали, мы строили сцену. Накануне позвонили из мэрии и сказали, что разрешение получено. Предложили помочь, но я попросил просто не мешать. Восхитительно было. Днем то облачка, то солнце, потом даже дождик пошел и появилось две невероятных радуги над Красной площадью от стены до ГУМа. Все прошло очень здорово, народу было невероятное количество, по-моему тысяч двести пятьдесят было.

- А помнишь ты рассказывал мне про Rolling Stones?

- С Rolling Stones мы провели практически сутки в Чикаго. После двадцатипятилетия на Красной площади мы обнаглели и решили на следующий день рождения пригласить «Роллингов». А у нас был с ними общий знакомый Джо Джордан Смит – режиссер, который снимал концерт Rolling Stones в Гайд-парке. Джо говорит: «Полетели к Джаггеру, они нас зовут на тур». Представляешь наше состояние? Мы прилетаем в Чикаго, в «Ритц Карлтон», заходим в какой-то номер, а там Мик Джаггер в маечке в трениках! Ощущения такие, что мурашки идут по коже. А дальше было смешно, я ему показал «Двадцатипятилетие». Он спрашивает: «Сколько народу?». Я говорю: «За двести пятьдесят». Он – мне: «Больше чем на Вудстоке. Я приеду, будем играть». И он нам подписал бумажку, которая у меня лежит дома, что в следующем году реально выступит на Красной площади. Потом мы пошли ужинать, на четверых выпили бутылочку сухого вина. На следующий день был концерт «Роллингов», на котором нам дали проход всюду и можно было заходить за кулисы. Это как запуск космического аппарата - столько людей, все заняты своим делом. Отличный концерт! Вечером нас Джаггер уже ждал. Признался, что это был самый ужасный концерт за весь тур. Говорит: «Не надо было мне пить сухое вино. Я говорю ногам беги – они не бегут». Я еще подумал, «как же все эти рассказы про наркоту, про все прочее, если стаканчик сухого так действует»?.

- Он себя перестроил, мне кажется. Потому что он очень правильно умеет расходовать свою энергию.

- Я думаю, что это касается практически всех больших артистов. У них другое чувство ответственности по отношению к своей работе. Они понимают, что отчасти волею случая взлетели на самую вершину и очень не хотят оттуда падать. Понимают, какое огромное количество людей завязано в деле, которое крутится вокруг них, они к себе относятся очень ответственно и могут изображать кого угодно – пьяных, обдолбанных, но это образ. К жизни это не имеет отношения. Или было когда-то в юности.

- Что сейчас происходит с «Машиной»? Что вы делаете?

- Мы работаем. Несколько реже, чем раньше. Мы записали диск, который для меня был большой неожиданностью. Мы не записывали ничего семь лет, кроме пары песен, которые выложили в сеть. И вдруг за буквально неделю у меня появилась пара песен в старых «машинских» традициях, и я понял, что надо доделывать. Сели и очень быстро, впервые не ругаясь, не соревнуясь, не споря, записали диск. И даже клип сняли.

- А что у вас с видеоисторией? Сколько клипов?

- Клипы у нас все древние. Я в какой-то момент охладел к их созданию. Во-первых, это дорого. У нас есть примеры западных клипов, и я понимаю, что мы так не снимем. Во-вторых, раньше клип мог крутиться по телевизионным каналам, т.к. музыки в телевизоре было больше чем сегодня. А с интернетом я не дружу и он мне платит тем же. А сейчас сняли. Скажу, что родить идею, которая будет требовать простого воплощения, и где воплощение будет соответствовать замыслу – довольно трудно.

- Ты родился в Москве. Расскажи мне про «свою» Москву.

- Это Неглинка, Кузнецкий мост, Замоскворечье отчасти. Это улицы, в которых, к счастью, пока практически ничего не изменилось. В чем кайф старой Москвы? Это деревянные дома, которые замазаны штукатуркой и снаружи как бы каменные. Все дома, которые устояли в пожаре 1812г, на вид каменные, но они все чуть-чуть кривые и плывут как на картинке Шагала. Все чуть-чуть не геометрические, не идеально ровные. И в этом невероятная жизнь. Лужков в свое время приказал старые здания восстанавливать. Их восстановили, но они стали похожи на идеально ровные муляжи, и получилась декорация из провинциального детского театра. Надо такие вещи чувствовать. Трудно отреставрировать здание и оставить его кривым, но в Европе такие вещи делают, в Прибалтике это делают. Они понимают, в чем прелесть этого дела.

- А что-то хорошее в современной Москве для тебя присутствует в плане архитектуры?

- У меня совершенно не вызывает отторжения Москва-Сити, считаю, что это красивый и современный комплекс. Я уже хочу, чтобы краны оттуда убрали побыстрее. Помимо архитектуры мне нравится, что Москва живая, страшно динамичная, и когда во всех городах мира жизнь в 11 часов вечера заканчивается, в Москве она начинается.

- Это правда, что в детстве от тебя убежала гадюка?

- Да, это была степная гадюка. Мы ее не могли найти и с большой осторожностью передвигались по квартире несколько дней. Я понял, что надо принести кошку. Кошка нашла змею за минуту.

- А собаки у тебя есть?

- Да, две «немки». Джулия Робертс и Ева Браун (смеется)